Неточные совпадения
Вспомнили, что еще при Владимире
Красном Солнышке некоторые вышедшие из употребления
боги были сданы в архив, бросились туда и вытащили двух: Перуна и Волоса.
Алексей Александрович бросил депешу и,
покраснев, встал и стал ходить по комнате. «Quos vult perdere dementat» [«Кого
бог хочет погубить, того он лишает разума»], сказал он, разумея под quos те лица, которые содействовали этому назначению.
Я ведь и заговорил с целию, а то мне вся эта болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места и все то же да все то же до того в три года опротивели, что, ей-богу,
краснею, когда и другие-то, не то что я, при мне говорят.
— О,
бог мой! — воскликнула Самгина, откинувшись на спинку кресла, ресницы ее вздрогнули и кончик носа
покраснел.
— Предательство этой расы, лишенной отечества
богом, уже установлено, — резко кричал, взвизгивая на высоких нотах, человек с лысой головой в форме куриного яйца, с
красным лицом, реденькой серой бородкой.
— Клим Иванович, — вполголоса воскликнул Митрофанов, и лицо его неестественно вздулось,
покраснело, даже уши как будто пошевелились. — Понимаю я вас, ей-богу — понимаю!
— И потом еще картина: сверху простерты две узловатые руки зеленого цвета с
красными ногтями, на одной — шесть пальцев, на другой — семь. Внизу пред ними, на коленях, маленький человечек снял с плеч своих огромную, больше его тела, двуличную голову и тонкими, длинными ручками подает ее этим тринадцати пальцам. Художник объяснил, что картина названа: «В руки твои предаю дух мой». А руки принадлежат дьяволу, имя ему Разум, и это он убил
бога.
— Как вчера с сухарями… — вдруг вырвалось у ней, и она сама
покраснела и
Бог знает что дала бы, чтоб не сказать этого. — Простите — виновата!.. — сказала она.
— Ну, слава
Богу, улыбнулось
красное солнышко! — заметила Татьяна Марковна. — А то смотреть тошно.
Вот поди же ты, а Петр Маньков на Мае сказывал, что их много, что вот, слава
Богу,
красный зверь уляжется скоро и не страшно будет жить в лесу. «А что тебе
красный зверь сделает?» — спросил я. «Как что? по бревнышку всю юрту разнесет». — «А разве разносил у кого-нибудь?» — «Никак нет, не слыхать». — «Да ты видывал
красного зверя тут близко?» — «Никак нет.
Бог миловал».
Хотя Нехлюдов хорошо знал и много paз и за обедом видал старого Корчагина, нынче как-то особенно неприятно поразило его это
красное лицо с чувственными смакующими губами над заложенной за жилет салфеткой и жирная шея, главное — вся эта упитанная генеральская фигура. Нехлюдов невольно вспомнил то, что знал о жестокости этого человека, который,
Бог знает для чего, — так как он был богат и знатен, и ему не нужно было выслуживаться, — сек и даже вешал людей, когда был начальником края.
В каких-нибудь два часа Привалов уже знал все незамысловатые деревенские новости: хлеба, слава
богу, уродились, овсы — ровны, проса и гречихи — середка на половине. В
Красном Лугу молоньей убило бабу, в Веретьях скот начинал валиться от чумы, да отслужили сорок обеден, и
бог помиловал. В «орде» больно хороша нынче уродилась пшеница, особенно кубанка. Сено удалось не везде, в петровки солнышком прихватило по увалам; только и поскоблили где по мочевинкам, в понизях да на поемных лугах, и т. д. и т. д.
Когда он, пухлый,
красный, едет на тройке с бубенчиками и Пантелеймон, тоже пухлый и
красный, с мясистым затылком, сидит на козлах, протянув вперед прямые, точно деревянные, руки, и кричит встречным: «Прррава держи!», то картина бывает внушительная, и кажется, что едет не человек, а языческий
бог.
— Извини меня ради
Бога, я никак не мог предполагать, и притом какая она публичная? Разве она… такая? —
покраснел вдруг Алеша. — Повторяю тебе, я так слышал, что родственница. Ты к ней часто ходишь и сам мне говорил, что ты с нею связей любви не имеешь… Вот я никогда не думал, что уж ты-то ее так презираешь! Да неужели она достойна того?
— Напротив, я ничего не имею против
Бога. Конечно,
Бог есть только гипотеза… но… я признаю, что он нужен, для порядка… для мирового порядка и так далее… и если б его не было, то надо бы его выдумать, — прибавил Коля, начиная
краснеть. Ему вдруг вообразилось, что Алеша сейчас подумает, что он хочет выставить свои познания и показать, какой он «большой». «А я вовсе не хочу выставлять пред ним мои познания», — с негодованием подумал Коля. И ему вдруг стало ужасно досадно.
— Да это вы так сделали, что я
покраснел! — засмеялся Алеша и действительно весь
покраснел. — Ну да, немного стыдно,
Бог знает отчего, не знаю отчего… — бормотал он, почти даже сконфузившись.
— Здоров, слава
Богу, — возразил Влас. —
Красный такой стал, лицо словно обложилось.
У этого профессора было две дочери, лет двадцати семи, коренастые такие —
Бог с ними — носы такие великолепные, кудри в завитках и глаза бледно-голубые, а руки
красные с белыми ногтями.
Поднялся ветер. В одну минуту пламя обхватило весь дом.
Красный дым вился над кровлею. Стекла затрещали, сыпались, пылающие бревна стали падать, раздался жалобный вопль и крики: «Горим, помогите, помогите». — «Как не так», — сказал Архип, с злобной улыбкой взирающий на пожар. «Архипушка, — говорила ему Егоровна, — спаси их, окаянных,
бог тебя наградит».
Даруй,
бог света,
Теплое лето.
Красное Солнце наше!
Нет тебя в мире краше.
Краснопогодное,
Лето хлебородное.
Красное Солнце наше!
Нет тебя в мире краше.
Свет и сила,
Бог Ярило.
Красное Солнце наше!
Нет тебя в мире краше.
Со страхом оборотился он: боже ты мой, какая ночь! ни звезд, ни месяца; вокруг провалы; под ногами круча без дна; над головою свесилась гора и вот-вот, кажись, так и хочет оборваться на него! И чудится деду, что из-за нее мигает какая-то харя: у! у! нос — как мех в кузнице; ноздри — хоть по ведру воды влей в каждую! губы, ей-богу, как две колоды!
красные очи выкатились наверх, и еще и язык высунула и дразнит!
— Чудеса завелись, — говорил один из них. — Послушали бы вы, что рассказывает этот мошенник, которому стоит только заглянуть в лицо, чтобы увидеть вора; когда стали спрашивать, отчего бежал он как полоумный, — полез, говорит, в карман понюхать табаку и вместо тавлинки вытащил кусок чертовой свитки,от которой вспыхнул
красный огонь, а он давай
бог ноги!
Правда, что
красные девушки немного призадумывались, принимая подарки:
бог знает, может, в самом деле перешли они через нечистые руки.
Кипит больной, усталый ум,
Бессонный до утра,
Тоскует сердце. Смена дум
Мучительно быстра:
Княгиня видит то друзей,
То мрачную тюрьму,
И тут же думается ей —
Бог знает почему, —
Что небо звездное — песком
Посыпанный листок,
А месяц —
красным сургучом
Оттиснутый кружок…
— Ей-богу, Анночка вся
покраснела, — подтверждает Исай Саввич.
Помолившись
богу, он накушался, и стал он опять по палатам ходить, чтоб опять на них полюбоваться при свете солнышка
красного.
— Ведь не всегда же мы будем жить вместе, — отвечала Катенька, слегка
краснея и пристально вглядываясь в спину Филиппа. — Маменька могла жить у покойницы вашей маменьки, которая была ее другом; а с графиней, которая, говорят, такая сердитая, еще,
бог знает, сойдутся ли они? Кроме того, все-таки когда-нибудь да мы разойдемся: вы богаты — у вас есть Петровское, а мы бедные — у маменьки ничего нет.
Она встала и, не умываясь, не молясь
богу, начала прибирать комнату. В кухне на глаза ей попалась палка с куском кумача, она неприязненно взяла ее в руки и хотела сунуть под печку, но, вздохнув, сняла с нее обрывок знамени, тщательно сложила
красный лоскут и спрятала его в карман, а палку переломила о колено и бросила на шесток. Потом вымыла окна и пол холодной водой, поставила самовар, оделась. Села в кухне у окна, и снова перед нею встал вопрос...
Надо было еще в
Красном Холму это рассудить, а мы думали:
бог милостив!
— Перестань ты сердиться! Ей-богу, скажу доктору, — произнесла она с укоризною. — Не верьте ему, Яков Васильич, повесть ваша понравилась и ему, и мне, и всем, — прибавила она Калиновичу, который то бледнел, то
краснел и сидел, кусая губы.
Липочка. Подите вы с своими советами! Что ж мне делать, по-вашему! Самой, что ли, хворать прикажете? Вот другой манер, кабы я была докторша! Ух! Что это у вас за отвратительные понятия! Ах! какие вы, маменька, ей-богу! Право, мне иногда
краснеть приходится от ваших глупостей!
— Что вы? — отвечал он, взбешенный этим хладнокровием. — Вы забыли! я напомню вам, что здесь, на этом самом месте, вы сто раз клялись принадлежать мне: «Эти клятвы слышит
бог!» — говорили вы. Да, он слышал их! вы должны
краснеть и перед небом и перед этими деревьями, перед каждой травкой… всё свидетель нашего счастия: каждая песчинка говорит здесь о нашей любви: смотрите, оглянитесь около себя!.. вы клятвопреступница!!!
— Я не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не думает о том, как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты в таких летах, что одни материнские угождения не составляют счастья; да я и не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что…
покраснел? Как она, моя голубушка — дай
бог ей здоровья — любит тебя: слышь, третью ночь не спит!
— Марфину спасибо, ей-богу, спасибо, что он так отделал этого нашего губернского маршала, — сказал один из них, одетый в серый ополченский чапан, в штаны с
красными лампасами, и вообще с довольно, кажется, честною наружностью.
Не торопясь да
Богу помолясь, никем не видимые, через поля и овраги, через долы и луга, пробираются они на пустошь Уховщину и долго не верят глазам своим. Стоит перед ними лесище стена стеной, стоит, да только вершинами в вышине гудёт. Деревья все одно к одному,
красные — сосняк; которые в два, а которые и в три обхвата; стволы у них прямые, обнаженные, а вершины могучие, пушистые: долго, значит, еще этому лесу стоять можно!
Красней, несчастный,
бог с тобою!
— Не стоит? Хе-хе… А почему же именно я должен был потерять деньги, а не кто-нибудь другой, третий, пятый, десятый? Конечно, десять рублей пустяки, но в них заключалась плата за квартиру, пища, одежда и пропой. Я теперь даже писать не могу… ей-богу! Как начну, так мне и полезет в башку эта
красная бумага: ведь я должен снова заработать эти десять рублей, и у меня опускаются руки. И мне начинает казаться, что я их никогда не отработаю… Сколько бы ни написал, а
красная бумага все-таки останется.
— Да, неча сказать, — прибавил первый крестьянин, — вовсе не в батюшку: такая добрая, приветливая; а собой то —
красное солнышко! Ну, всем бы взяла, если б была подороднее, да здоровья-то
бог не дает.
Есть еще довольно большой, толщиною в палец, длиною в вершок, с
красною, жесткою головою, белый червь, в Симбирской губернии называемый сальником, а около Москвы,
бог знает почему, угрем.
— Около двадцати лет в сутки! — закричал Бобров. — Двое суток работы пожирают целого человека. Черт возьми! Вы помните из библии, что какие-то там ассирияне или моавитяне приносили своим
богам человеческие жертвы? Но ведь эти медные господа, Молох и Дагон,
покраснели бы от стыда и от обиды перед теми цифрами, что я сейчас привел…
— Батюшка, Глеб Савиныч! — воскликнул дядя Аким, приподнимаясь с места. — Выслушай только, что я скажу тебе… Веришь ты в
бога… Вот перед образом зарок дам, — примолвил он, быстро поворачиваясь к
красному углу и принимаясь креститься, — вот накажи меня господь всякими болестями, разрази меня на месте, отсохни мои руки и ноги, коли в чем тебя ослушаюсь! Что велишь — сработаю, куда пошлешь — схожу; слова супротивного не услышишь! Будь отцом родным, заставь за себя вечно
бога молить!..
— Ну, а насчет
красных яичек не взыщи, красавица: совсем запамятовали!.. А все он, ей-богу! Должно быть, уж так оторопел, к вам добре идти заохотился, — смеясь, проговорил Глеб и подмигнул дедушке Кондратию, который во все время с веселым, добродушным видом смотрел то на соседа, то на молодую чету.
— О, ну,
бог с вами! Что вам ни скажешь, все невпопад, за все вы готовы сердиться, — отвечал,
покраснев, Долинский.
Птичка божия не знает
Ни заботы, ни труда.
Птичка жить нам не мешает
Никак и никогда!
Долгу ночь на ветке дремлет,
Солнце
красное взойдет —
Птичка гласу
бога внемлет,
Встрепенется и поет:
— Барыня, барыня!
Сударыня барыня!
Ты скажи нам, барыня,
Чего тебе надобно?
Лешка! Дергай! Делай! Зверски делай! Дико! И — эх ты-и!
Шла барыня из Ростова
Поглядеть на Льва Толстого,
А барыня из Орла —
Неизвестно куда шла!
Барыня…
— Дай
бог тебе счастье, если ты веришь им обоим! — отвечала она, и рука ее играла густыми кудрями беспечного юноши; а их лодка скользила неприметно вдоль по реке, оставляя белый змеистый след за собою между темными волнами; весла, будто крылья черной птицы, махали по обеим сторонам их лодки; они оба сидели рядом, и по веслу было в руке каждого; студеная влага с легким шумом всплескивала, порою озаряясь фосфорическим блеском; и потом уступала, оставляя быстрые круги, которые постепенно исчезали в темноте; — на западе была еще
красная черта, граница дня и ночи; зарница, как алмаз, отделялась на синем своде, и свежая роса уж падала на опустелый берег <Суры>; — мирные плаватели, посреди усыпленной природы, не думая о будущем, шутили меж собою; иногда Юрий каким-нибудь движением заставлял колебаться лодку, чтоб рассердить, испугать свою подругу; но она умела отомстить за это невинное коварство; неприметно гребла в противную сторону, так что все его усилия делались тщетны, и челнок останавливался, вертелся… смех, ласки, детские опасения, всё так отзывалось чистотой души, что если б демон захотел искушать их, то не выбрал бы эту минуту...
— И,
бог с тобой! Что только вздумаешь! — проговорила,
покраснев, Настя.
Когда утром я из столовой шел во флигель вслед за отцом, и последний по обычаю, напившись чаю в
красном узорчатом шлафроке, подошел уже к крыльцу флигеля, его догнала буфетчица Прасковья и сказала: «Афанасий Неофитович, смеем поздравить вас, Елизавете Петровне
бог послал младенца».
«Картинками, вот этими-то картинками тебя надо! — подумал я про себя, хотя, ей-богу, с чувством говорил, и вдруг
покраснел. — А ну, если она вдруг расхохочется, куда я тогда полезу?» — Эта идея меня привела в бешенство. К концу-то речи я действительно разгорячился, и теперь самолюбие как-то страдало. Молчание длилось. Я даже хотел толкнуть ее.
Мировой судья с нами был, он живо натюкался и с копыльев долой; мы его так в уголок и прибрали, чтобы под ногами не мешался, а Слава-богу с Ястребком крепки на вино; пьют да только
краснеют, да все на девок наступают, а девок полна изба, сидим все равно как в малине.